<<< НАЗАД... ЧАСТЬ 2
 

Назаров А.К. В годы учебы

 Теми же добрыми словами встречал Даниловский военкомат и вернувшихся с фронта: тяжело раненных, искалеченных, тяжелобольных (другую категорию домой не отпускали). Дай поправится на даниловском молоке, картошке и мясе. А может, и вновь призови под призыв - Родина-мать зовёт!
  Но, к сожалению, не всегда так было. К пишущему эти строки, Даниловский райвоенкомат в феврале 1942 г. отнёсся бесчеловечно, бездумно. Встретил с фронта не добрыми, ободряющими словами, а словами и дальнейшими действиями форменного глумления и издевательства над еле державшимся на ногах фронтовика.

Назаров А.К. за микроскопом

  Сразу оговорюсь: нет, не весь Даниловский райвоенкомат глумился и издевался, попирал и человеческое достоинство и элементарное человеческое право. Глумилась, пожалуй, самая главная фигура военкомата - начальник строевой части. Тот, у которого и печать под рукой и через которого не перепрыгнешь: все документы, призывы, справки и прочее проходят через него. Но были в военкомате и хорошие люди. Но система требовала от них всё новых и новых жертв, да таких, что на войне, надо мной просто смеялись: "ну и земляки у тебя"! Но, всё по-порядку.
  В войну вступил довольно подготовленным солдатом-рядовым войны, в июле 1941 года. Почти отслужил срочную службу. Знал почти всё стрелковое оружие армии того времени. Физически был силён и вынослив. Тяжёлую атлетику не бросал и перед войной выиграл первенство Среднеазиатского ВО и республик Средней Азии. Всё время находился на переднем крае, в гуще солдат: блиндажах и окопах, в "землянке нашей"... Познал горечь отступления по смоленской, калужской, московской земле, среди мечущихся по деревням обезумевших от страха, плачущих женщин, от стыда и бессилия, перед врагом, с низко опущенной головой.
  В войну был ранен. Осколок и сейчас сидит в теле. Контужен, двое суток без сознания и примерно две недели, я находился как бы в пустой бочке, а обращенные ко мне слова, бьют по ней, как бы деревянным молотком.
Левое ухо и сейчас почти ничего не слышит.
  И сыпной тиф - восемь суток без сознания. Две недели температура 41-41,5 град. И сильнейшие головные боли. И слова врача:
 - А ведь мы, Назаров, хотели тебя похоронить. Никак не думали, что выживешь..."
 Отвлекусь. К январю 1941 года наша армия поголовно обовшивела. Это газеты трубили в то время: "вшивая немецкая армия". Но одна вшивая оказалась под Москвой, Ленинградом, захватив огромные территории. Другой вшивой, надо было до Берлина шагать три с половиной года. У одной хоть был порошок от вшей, у нас же ничего. Смена белья не помогала. Солдат не мылся в бане 5-7 месяцев, до конца наступления, по апрель 1942 года.

Назаров А.К. в начале войны

  На счастье массового заболевания  сыпным тифом в армии не было. Были отдельные случаи. Не как в 1919 году, помните призыв Ленина: "или мы победим вошь, или вошь победит нас". Тогда тиф косил тысячами, и больше гибло от тифа, чем от пуль.
  Заразился и я по неосторожности. И контакт-то был минутный. Но этого было достаточно, чтоб через две недели свалить крепкого парня в период декабрьского наступления под Москвой.
  Считал в начале, что я простыл, пройдя 15 км на лыжах, вспотел, и командир батальона не хотел меня эвакуировать. Но и он увидел, что дела мои плохи. В какой-то избе, ночью на соломе начался уже бред, температура 40. Молодой врач ставит "сыпной тиф под вопросом" и кладут на сани под одно одеяло с тяжело раненым в живот солдатом.
  Всё время уже впадал в бессознательное состояние, но всё же пришёл в себя когда осматривал врач. Далее свой медсанбат. Знакомый черноволосый хирург, татарин Малышев, участник Гражданской войны, вопросов не ставит - сыпной тиф! Даёт команду принести кружку компота, - выпиваю с жадностью. Выпил бы бочку. Изолируют от раненых, температура 41.
  Состояние бессознательности, ничего не помню, как в глубокой ночи, оказался в полевом армейском госпитале. Пришёл в сознание от страшного холода, озноба, всего трясёт. Лежу на полу, на носилках. Из дверей несёт дикий холод, на улице - 30 - 40 С. Ругаюсь хуже Мити Собенникова (помните), никто не подходит. Подняться не могу, но сила ещё есть. Наконец моя матерщина была услышана, со сквозняка убрали, - еще немного и воспаление лёгких. Две такие болезни организм не выдерживает.
 В час ночи беседует врач, отбирает случайно оставленные патроны от пистолета ТТ, но отбирает очень вежливо. Госпиталь (огромный сарай) забит ранеными. Сутки, кроме компота и доброты Малышева, никто ничем не кормит и не поит, хотя температура +41.
  Где провёл ночь, не помню. В сознание пришёл в дороге в знаменитой полуторке, да и то потому, что меня стало бросать и бить, то в один борт, то в другой. Привязать нечем, а фронтовая дорога хуже в десять раз Середа-Путятино. Изредка машину останавливает санинструктор, приподнимает брезент, кричит:  - живой?
  В машине полно едкой, удушливой отработки бензинового газа, т.к. задний брезент болтается и как крылом забрасывает отработку. Задыхаясь, без умысла, - немецкая душегубка!
  В сознание прихожу в ванной комнате. Всё кружится, тошнит от тяжёлой болезни, от отравления бензиновой ядовитой отработкой. Где я? Это потом узнаю - был за Малоярославцем, оказался в Подольске.
 Помогли раздеться. Пропитанное вшами бельё и всё обмундирование пошло в жаровню. Моя атлетически сложенная фигура, ещё не слабые икроножные мышцы и бронзовый, ещё не спавший средне-азиатский загар на обнажённом теле, вызвали, очевидно, нянечки восхищение. Слышу её звонкий крик:
 - Посмотрите, какой к нам поступил солдат!
После ванны началась рвота желчью, - желудок был пуст. Больше ничего не помню. Началась борьба за жизнь в восьмидневном бессознательном состоянии. Смутно помню, что вроде временами полуприходил в полусознание на 2-3 минуты, но был какой-то туман, страшные головные боли, всё плывёт вокруг, от подушки голову не оторвать не могу. Температура 41, вот-вот свернётся кровь. Начался тифозный бред. Что-то громко кричу, что-то требую...  Мутными глазами смотрю на принесённую пищу: две капустинки и две звёздочки. Страна голодала, ну а я вряд ли, что съел за эти дни.

Подольские гиппократы в военных шинелях. В годы Великой Отечественной войны Подольск стал крупным лечебным центром для обслуживания раненых действующей армии.

   Когда пришёл в сознание, вижу что нахожусь в очень маленьком боксе. Из таких, особенно ослабленных, истощённых до болезни стариков, часто выносили вперёд ногами. Состояние пока, тяжёлое и главное адские головные боли. Затем узнал, где я нахожусь. Это была Подольская районная городская больница, инфекционное отделение.
  Инфекционных госпиталей в этот период на Западном фронте не было. Все другие госпиталя Красной Армии, были забиты раненными. Потери, в период зимнего наступления и победы под Москвой зимой 1941-42 г.г. были огромны. Поэтому таких больных эвакуировали в гражданские больницы без армейского пайка. И счастье, что сюда попадали. Плохое питание, зато выхаживали по матерински. Были тут ещё настоящие сёстры милосердия.
  Это важный момент для Даниловского военкомата: все раненные и больные в гражданских медучреждениях получают помощь в полном объёме. Таков был приказ по стране. Что он не знал? С чем я потом столкнулся.
  Забыл отметить ещё важный момент. Когда нянечка, руководившая ванной (какое счастье для больного с фронта), крикнула "посмотрите, какой солдат", - она ошиблась, я уже был лейтенант. Но ошибки в её глазах не было, как не было на мне офицерской формы. Та же солдатская прокопченная, грязная. А едва заметные зелёные фронтовые кубики, в зелёных петлицах, были почти не видны.
 Температура стала постепенно спадать, но состояние тяжелейшее, подняться не могу, инфекция, интоксикация, невозможность принимать, хотя и очень плохое, в гражданской больнице, питание, вымотало до мощей. Ко мне в бокс (изолятор) два на полтора метра заходила пожилая нянечка. Сядет и долго на меня смотрит, какими-то печальными, материнскими глазами. Может видела во мне потерянного, убитого, пропавшего без вести сына, мужа.
  И тут я вспомнил, что в гимнастёрке у меня было 800 рублей. Попросил её узнать слабым, крайне заплетающимся языком и сильно парализованной речью. К удивлению, деньги оказались целы. Начиная с переднего края, сколько дней без сознания и никто не покушался, не совершил подлость.
  Нянечка стала покупать на эти деньги на рынке Подольска натуральное молоко. Литр его тогда стоил 100 рублей. Скипятит на кухне, горячее принесёт, поставит и меня этим очень и очень поддерживала.
  Затем, зав. инфекционным отделением, внимательная, добрая женщина, перевела меня в общую палату, человек на 10-13. Ходить ещё не могу, или держусь за стенки. Мощные когда-то ноги, стали спичками, головные боли продолжаются, а на голове плотных волос как не бывало. Остались редкие, седеющие.
  Дня через 2-3, на обходе завотделением спросила, где живу, где родители? И вдруг:
 - Я решила дать тебе домашний отпуск, отпустить домой, сроком на шесть недель. Ты был тяжелейший больной, и честно говоря, не думали, что выживешь. Вряд ли, где в другом месте в это тяжёлое время, ты быстро поправишься.
 Завотделением, как-будто угадала, что у родителей в родном Даниловском районе, я не был три с половиной года. Даже из Сибири (помните, когда сбежал из столицы) стыдно было ехать в деревню. И деньжат маловато, и одёжка не справная. и путь далёк, а отпуск две недели.
  И так меня завотделением окрылила, что говорю ей:
  - Доктор, выпишите меня!
Явно переоценивая свои силы и возможности. И ведь уговорил, хотя от дня спадения температуры всего 6-7 дней (сейчас держат месяц, плюс месяца два санаторно-курортного лечения с усиленным питанием).
  Когда захлопнулась, за мной дверь больницы, я сделал первый глоток морозного воздуха, и от яркого снега голова закружилась и ноги не выдержали, рухнул. Те ноги, которые ещё полгода назад приседали со 150-килогаммовой штангой на плечах по 10 раз в 4-х - 5-ти подходах.
 Встал, креплюсь. Медленной походкой иду в горвоенкомат г.Подольска, чтоб получить проездные документы до Данилова. А в кармане уже ни денег, ни куска хлеба, ни продатестата. За спиной тоже ничего нет.
 Город Подольск, прифронтовой, поэтому горвоенкомат был выведен за город, боясь бомбардировок. Сейчас задумываешься: откуда же брались силы, чтоб в конец ослабленному, истощённому до крайности организму, прошагать в этот день, без питания 17 километров (комендатура,  опять больница и горвоенкомат). В военкомате уже сидел на полу, но замечание никто не сделал.
 На вокзал с высокими сводами пришёл уже к вечеру, когда смеркалось. Стоя в огромном зале, сплошной гул, до тошноты накурено махоркой и самосадом, а народ всё прибывает и прибывает. Кругом крепкие, розовощёкие с мороза мужчины и женщины. А я среди них, какой-то затерянный, едва живой.
  Высокий свод кружится, тошнит от табачного дыма - сидеть даже не могу, - лёг на цементный пол. Схватился за пульс. От неимоверной перегрузки в 17 км стучит как у пойманного воробья. Подумалось: не выдержу, умру, - это конец. С трудом поднялся, вышел на морозный воздух, прошёл метров 50-60. В нос ударил ароматный запах ржаного хлеба, какой был до войны. Весь день ничего не ел, больница паёк не даёт, разве утром, чем-то, парой столовых ложек, покормили. Попросил у заведующего, хоть сколько-нибудь хлеба. Без слова дал команду продавщице - полкило, - какое счастье!
  Невдалеке женщина, на ночь снимает с верёвки бельё. Рядом обыкновенный барак. Объяснил ей, попросился переночевать (поезд только утром, хотя Москва рядом). О сыпном тифе, конечно, молчу, но был безопасен, - больница прожарила всё крепко. Пустила, сварила картошки, угостила кусочком сахара с чаем. Отрезал часть чёрного, ароматного хлеба, другую часть в шинель. Уложила в кровать мужа, которого отправила на войну. Но от дикой перегрузки всю ночь уснуть не мог.
  Часто брался за пульс, - он стучал также. С уверенностью могу сказать, вспоминая своё состояние, - женщина спасла вторично мне жизнь. На цементном полу - глубокий обморок, из которого не вышел бы.
  И вот, до сих пор ругаю себя и простить себе не могу, - ну почему я, оставшийся в живых, не приехал в Подольск в 1945-1946 г.г., не разыскал ту женщину, был при орденах и медалях, не поблагодарил в больнице персонал за спасённую мне жизнь, не зашёл, наконец, в тот хлебный магазин, продававший только по карточкам и не подарил пусть какие ни есть немецкие подарки. Добро платится добром.
 Поблагодарив хозяйку барачной, нищей комнаты, утром сел в поезд. В поезде открылась рвота желчью, - мозговые нарушения продолжались, они стойки, - тиф бьёт по мозгам, поражая мелкие сосуды головного мозга. Потому и волос на голове как не бывало. Сердобольный солдат, видя моё незавидное положение, провёл меня под руки километра полтора до родного Ярославского вокзала. И в эти сутки, что по разрешению коменданта Ярославского вокзала, дали две маленькие галеты и кружку жидкого кофе. Все, господа офицеры и здоровые и почти умирающие довоевались. У богатейшей страны для вас больше ничего нет. Воевали плохо, потому и кормить вас не за что. Хватит на сутки и двух галет, общим весом в 30-40 грамм. При выписке из госпиталя, тут сухой паёк солдату, дня на два-три давали, который он обычно съедал сразу. А что даст гражданская больница, когда она сама голодная в войну. Но пройдёт ещё полгода и изруганный до печёнок, умирающий и загнивающий капитализм Америки, большим потоком будет кормить истекающую кровью армию и страну. Даже сухие американские галеты были раза в 4-5 толще и больше столичных.

   Только вечером, сев в товарно-пассажирский поезд, предварительно дав в Старово телеграмму, которая, понятно, не дошла, застряла на проводах, или столица обирала с народа мелкие деньги.
  В купе общего вагона, где я находился, сел гражданин, такой же, как и я, - полуживой полутруп. Эвакуирован из блокадного Ленинграда. Рассказал (молчали плотно): тысячи трупов от голода, зверских морозов, от постоянных бомбёжек и обстрелов. Отдаю, уже округлившийся в кармане кусочек подольского хлеба. В Питере, там муж сестры, может тоже умирает от голода.
  Поезд идёт тягуче-нудно. Но по пути есть питательные пункты в товарных вагонах, где повар нальёт тебе приличную миску щей и даст к ним грамм двести хлеба, а начальник проставит на справке штамп и число: - на сутки ты "сыт". Но это не Москва, не галеты, всё же похоже "даниловская" полезная пища. Но и здесь как в сталинском таёжном лагере ГУЛАГе - прокурор медведь, черпак - норма. Рано утром, ровно через двое с половиной суток, поезд подошёл к станции Всполье (Ярославль-Главный). Он был всё тот же деревянный, где я знал каждую половицу. Вялость и усталость брали своё. Сильно клонило ко сну, - болезнь чуть-чуть отступила, и я как бы провалился в бездну. Сидеть не мог, лёг на грязный истоптанный пол среди каких-то оборванных мужиков с мешками.

Станция Всполье. Ярославль, довоенные годы. Современный вокзал Ярославль-Главный построен в 1952 году

   В Ярославле были друзья и знакомые, а я вот валяюсь на грязном полу, по которому десятки раз шустро ходил, и для всех незнакомый и чужой. Разбудил меня и всех оборванцев уборщик длинной метлой. Побродил около вокзала. Народ молчаливый, народ без улыбок - идёт война народная, город притих. Родной город покормил по справке с тем же штампом на сутки и даже дал какую-то кашу.
  А вот найти знакомых постеснялся, - уж больно весь мой вид и одежда доверия никакого не внушали. Да и как потом оказалось, среди каких-то мужиков в лохмотьях, я вновь нахватался вшей. Но иммунитет от сыпного тифа был уже стойкий. И даже потом на войне, уставшие, ночью, падали замертво в курских и воронежских хатах на охапку сена, соломы, а утром просыпались, видим, семья больна сыпным тифом, - товарищи заболевали и с красными лицами и с высокой температурой, отправлялись в уже организованные инфекционные госпитали. Меня инфекция обходила стороной. А бороться, чтоб вошь не победила нас, да и воевать поднаучились.
  Только к вечеру смог выехать в направлении Данилова. Вот и родное Путятино. 24 часа ночи. Попутных лошадей нет, но дорога хорошая. Решил идти до Середы и Старова пешком. Всё же 3-4 дня по одному разу кушал, и аппетит стал постепенно появляться.

Станция Путятино на рубеже 1950 - 60-х годов

   Иду с группой каких-то низкорослых женщин, с большими торбами-мешками за спиной. У меня за спиной пусто, но чувствую, что шинель с поддетой фронтовой телогрейкой меня тянут назад. И чувствую, с крепкими, с втянутыми в ходьбу женщинами, я тягаться не могу, и всё больше и больше отстаю безнадёжно. Уже почти на заре дошёл всё же до Высокова. Попросился отдохнуть. Старичок дал мне картошки и поставил молоко. Подкрепившись и поблагодарив старичка (расплатиться было нечем), добрёл до Старова. Мать встретила как и каждая, очевидно мать, долго не видевшая сына, со слезами. Одежду всю сбросил, и она вновь пошла жариться в бане.
  Верный воинскому долгу, присяге и дисциплине, на 2- й-3-й день, на попутной лошади поехал в Даниловский райвоенкомат, чтоб встать на учёт. День был морозный, колючий, с переносами дороги сильным ветром. И вот тут началось.
   Даниловский райвоенкомат встретил своего фронтовика и земляка, сурово нахмурив брови. Не успел я и на порог вступить, вручить документы, как последовало строгое: "почему не из военного госпиталя?" Окинув меня подозрительным, недоверчивым взглядом: "почему из гражданской больницы? Что за филькины грамоты мне даёте?" Начищенный, бравый и щеголеватый офицер с поскрипывающей портупеей распалялся, входил в раж и во власть всё больше и больше. А перед ним стоял бледный, еле ещё живой, на дрожащих, слабых ногах, в потёртой, засаленной от хвои, серой, помятой суконной шинели, в ватных стёганных брюках и серых истоптанных валенках, подпоясанный простым, солдатским, узким ремешком.
Отвечаю: был без сознания, куда привезли с переднего края, там и лечили. Конечно. мой внешний вид, хотя и подтянулся как-то вызывал подозрение, тут ещё большее подозрение, - два кубика в петлицах в потёртой двух с пловиной годах шинели.
   Остановить хамское поведение уже было невозможно. Что нашёл начальник строевой части в моих документах, какую крамолу, каких запятых не хватало? Думаю, ничего не нашёл. Но ходил уже злобный, бешеный. А оскорбительные, колкие, едкие слова сыпались как из рога изобилия: "мы с тобой разберёмся, мы тебе найдём место", - орал навесь военкомат, аж тряслись стены. И вершиной хамства и обвинений прозвучало: "дезертир!, самозванец!" (какой же дезертир в военкомат сам приходит). Орал так, что стоящие по стенкам даниловские мужики, пришедшие в военкомат, как-то съёжились, притихли, бросая на меня подозрительно косые взгляды. Вот он, дезертир и изменник! Лови его!
  Все эти оскорбления словно пули впивались в деревянные стены даниловского военкомата, и не было ни физических, ни духовных сил защититься. Ни врезать по морде, ни сказать: "сволочь ты, не место тебе здесь". На войне не позволил бы так распоясываться, а позволил, - солдаты бы "случайно" пристрелили. И невдомёк бесноватому "фюреру" Даниловского военкомата было, что этот дезертир и самозванец уже награждён медалью "За отвагу", что кроме тифа получил ранение и контузию, что Родина щедро отметила потом его ратный труд пятью боевыми орденами. К медали "За отвагу" прибавится медаль "За боевые заслуги", медали:  за Москву, Варшаву, за Берлин. Что пройдёт полтора года и "дезертир" под руководством и командованием своего земляка генерала Батова, в районе Лосьва, с передовым полком, бог знает на чём, будет форсировать в ночи, широкий Днепр в октябре 1943 года. Полк захватит плацдарм и будет биться за него, зная что отступать некуда.
   Что "дезертир" за Днепр будет награждён орденом Отечественной войны I степени. Что "дезертир" дойдёт до самого берега Эльбы и встретится с американскими весёлыми парнями и споёт вместе со всеми шуточную американских солдат: "Зашёл я в чудный кабачок, вино там стоит пятачок". Потом наведут понтонный мост через Эльбу и будет Америка передавать нам тысячи угнанных в рабство советских людей, в начале радостных, довольных.

  Но за войсками их ждали сборные пункты, фильтрационные лагеря. Родина встречала, так как и Даниловский военкомат, сурово и подозрительно. Не как немцы встречали своих военнопленных - с цветами и музыкой. Это были всё те же отголоски системы, недоверия и подозрения к своему народу, - видеть в нём постоянно изменника и врага.
   Первым не выдержал беснования начальника строевой части, свой военкоматовский сотрудник, лицо гражданское - начальник финасовой службы военкомата. Как мне потом показалось, лет 45-50, как я безволосый, но мои волосы съел сыпной тиф. Подходит ко мне с раскрытой, толстой, учётной книгой и спрашивает:
  - А вы денежный аттестат отцу посылали?
 - Как же, - говорю, - посылал 500 рублей.
Это была половина моего фронтового оклада взводного. Для сравнения скажу, что в Данилове зимой 1942 года кусок хозяйственного мыла стоил 400 рублей. На всю зарплату, с фронтовыми, значит можно было купить два с половинй куска. Столько стоила и жизнь, ежечасно подвергавшаяся смертельной опасности. В книге, конечно, было указано и звание и должность и оклад, полевая почта и номер части. Раскрытую книгу начфин поднёс к носу бешеного лейтенанта. Вроде поуспокоился, стих:
 - Пойдёшь на даниловскую медицинскую комиссию.

  Мало показалось ему  официального заключения подольской больницы: 6 недель домашнего отпуска для выздоровления. Заметьте: в направлениях всё время подчёркивает "как прибывшего, из гражданской больницы". Как заноза сидела у него эта гражданская больница. Было бы заключение военного госпиталя - никуда бы может и не послал, но такой тип способен на всё.
   Председатель медкомиссии, доктор Троицкий, - авторитет на весь Данилов  и район. Чуткий к больным, душевный такой, человечный, внимательный врач с небольшой бородкой. Встретил с улыбкой и больше смотрел не меня, а всё расспрашивал и расспрашивал как дела на фронте под Москвой. Какие потери. Каким оружием больше ранений. Как оказывается помощь в трескучие морозы. Быстро ли эвакуируются раненые. Его интересовало всё. Потом:
  - Ну, месяц, чтоб поправиться тебе может, хватит.
  - Хватит, доктор, хватит. Спасибо!
Радостный иду с медкомиссии, от доктора Троицкого, с той комиссии по которой военкомат призывает, определяет, признаёт негодным, освобождает.

Троицкий Петр Дмитриевич, главный врач Даниловской земской, затем районной больницы с 1904 по 1946 г.г.

   На лице начальника строевой части, а точнее хамья, недовольная, кислая гримаса. Злобно рвёт в мелкие клочья заключение медкомиссии и бросает в урну. Вот так-то доктор Троицкий, авторитет на весь Даниловский район, - в мусорной корзине военкомата ваш  авторитет.
   Ведь и видел Троицкого один раз в жизни, а запомнился на всю жизнь.
Измываться, так измываться над беспомощным, глумиться до конца, - праздник от этого был что ли на душе у начальника строевой части, выгода, но об этом я писать не буду, но из песни слова не выбросишь.  
  - Поедешь на гарнизонную медкомиссию в Ярославль.
Мало показалось, мазурику двух заключений, третье надо!!!   Моей просьбы, что я очень слаб, у меня подкашиваются ноги, я спотыкаюсь при ходьбе, что ещё не проходит головокружение, что у меня нет продуктов никаких на поездку, - действия не возымели. И опять направление, - как прибывшего из гражданской больницы. Хоть какое-то вызвать к ней недоверие. О заключении своей медкомиссии и заключении больницы г.Подольска - молчок.
  Время уже клонилось к вечеру, зимний день короток, продуктов никаких, лошадь в Старово ушла. Решил ехать в Вахтино к двоюродной сестре, к той, которая и сейчас бегает по Данилову и учит, и учит, уму разуму даниловских детей. Вышел за Данилов на большую дорогу.  Попутных лошадей тогда ещё много было - подвезли, но приехали довольно поздно, к ночи.
  Сестра ахнула - не с того ли света? Угощала меня с матерью всем, что было у неё лучшее в школе, в доме. Утром наварила яиц, испекла пирожков, пирогов (держала и корову), отправила, проводила в Данилов, с наказом матери: бить супостатов.
   Поездов нет, а свой рабочий, - так его называли, - утром. И тут я сделал  опрометчивый шаг: попросился на заднюю площадку, в тамбур,в товарный поезд, к деду в тулупе, с красным  фонарём в руках. Но и этот поезд, хотя и шёл на запад к фронту, шёл медленно и долго стоял. А мороз всё крепчал, ветер усиливался адским сквозняком на открытой площадке.
  Пучковский. Дед поднял воротник тулупа. Стоим. Мороз и ветер пронизывают до костей. Видя моё незавидное положение, недалеко и до воспаления, такому ослабленному, дед говорит:
  - Ты, служивый иди в голову поезда, там, в голове в трёх вагонах едет военный госпиталь на фронт. Попросись, замёрзнешь...
  В два часа ночи медленно иду по очень длинному составу, держась за вагоны, и с трудом вытягиваю ноги из глубокого снега.  А, что, думаю, если состав сейчас тронется? Хорошо, если меня пустят на Пучковском в холодную, маленькую комнатку, не лучше даниловского вшивого холодильника, куда меня угрожал запрятать даниловский психопат. Правда тут клопов и вшей не было. А прихожую я знал хорошо, из Вятска (Прим.2) ходил сюда больше года. Когда шёл по составу, в два часа ночи в голове была навязчивая мысль: за что же мучают, за какие грехи тяжкие, в чём провинился?
   Постучался в 1-й товарный вагон. Открыли. Два-три человека сидят у печки, из них - комиссар госпиталя (были и ещё комиссары), проверил направление и больше ничего. Дал место в углу вагона. Уже светло. Филино. Перед мостом несколько эшелонов ждут очереди, наша не скоро. Решаю через Волгу идти пешком, так как на работу, смотрю, в Ярославль бегут по морозу многие. Вот она под моими нетвёрдыми шагами, великая, могучая русская река. С 12-ти до 18-ти мужала меня, наливала силой, воодушевляла красотой своей, кормила рыбой. Впервые почувствовал, что ноги мои как-то крепнут, становятся сильнее, а шаг увереннее, - могучая река давала мне часть своей силы.
  На медкомиссию пришёл удачно, в день расписания. Она располагалась на проспекте Шмидта (пр.Ленина) около кинотеатра Гигант, где как помните, старосельский ворюга Д. отбывал наказание и мёл тротуар, а я жил здесь в общежитии в ста метрах.

Пр-т Шмидта, переименованный в 1957 г. в пр-т Ленина. Справа знаменитый клуб "Гигант", построенный в 1934 г.

   Сидят после ранений, один уже без ноги: зачем таскают, как-будто нога новая вырастет, и какие-то больные как я, ослабленные, истощённые. Подошла очередь, захожу в очень маленькую комнатку нижнего этажа, как бы заполненную тремя очень располневшими врачами, с большими животами и 2-х, 3-х слойными подбородками как на подбор. Ощущение такое, что развернуться им здесь трудно. По "шпалам" определил звания. Не видал таких врачей в Ярославле (далековато забежали).
  Молча посмотрели, вытянул руки, растопырил пальцы - они ещё тряслись. Никто не проронил ни слова. Какая-то угнетённая, гробовая тишина. Приказали выйти. Где, вы, даниловский доктор Троицкий?
  Через пять минут дверь приоткрылась ровно на полсантиментра и чья-то невидиая рука, пытаясь в эту узкую щель протиснуть тонкую бумажку, а за дверью называют мою фамилию (ничуть не преувеличиваю). Понял, что частично высунутая бумажка - моя. Взял в руки. Напряжённо вчитываюсь в решение гарнизонной комиссии (зрение после тифа ослабло), и о боже!!! Две недели "отдыха" при части! Вот почему меня не пригласили в кабинет, не объявили своё решение, а устыдясь, его стали совать в узкую щель.
  Какими инструкциями, какими приказами руководствовались располневшие военные доктора - одному богу весть. Думали не головой, а скорей всего животом.
  Как вы знаете, Ярославль называли городом церквей, святым городом. Но у врачей ярославской медкомиссии святого ничего не было. Резко открываю дверь. Объясняюсь: сократили вы мою поправку до ноля. Что ж за отдых такой при части. Нет в частях такого отдыха. Часть воюет, истекая кровью, наступает под Москвой. Скажите, где я буду отдыхать? В лесу? На морозе? У повара около кухни? На пеньке под грохот снарядов, мин, авиабомб? Да, мне же не доехать до части, поезда туда не ходят. А что найти свою часть на фронте зимой, надо быть крепким, здоровым, иначе это гибель без войны, да ещё в мешке продукты должны быть. Не слушают, выставили за дверь. Добился-таки своего даниловский лейтенант!
  Скорый, московский, домчал до Данилова быстро.
Хлопая по заключению, начинающей ржаветь медицины, по тому самому, которое никак не хотело пролезать в узкую щель, тыльной стороной кисти, изрёк:
  - Вот она, где справедливость... Сейчас тебе и выпишем предписаньеце в часть. И пошёл оформлять.
  К военкому попасть было трудно. Он всё время был в бегах от сборного пункта к военкомату. Лицо сосредоточенное, деловое, но вижу спокоен, приказы отдаёт чётко, без суеты и нервотрёпки. Очередь человек 10-12 даниловских мужиков в тёплой одежде. Думаю, сейчас я к нему не попаду, через 5 минут будет мне вручено предписание отправиться больному на фронт. Я, всё же, хоть в плохой, но был в форме, а в петлицах по 2 кубика. Срочное, говорю, дело мужики. Кратко объяснил комиссару, чем болел и сколько какая комиссия дала мне времени на поправку и что очень прошу только одного - дайте хотя бы за эти две недели привести себя в порядок, что я ещё очень слаб и время поправки провести в деревне. А там отправляйте куда хотите. Посмотрел военком на моё бледное, истощённое лицо с впавшими щеками и сказал:
  - Вижу, что вояка из тебя ещё плохой, ну, да и врачи иногда ошибаются.
И посмотрев заключение ярославских бюрократов, с большими излишками всех, на углу написал: "две недели домашнего отпуска".
  Прочитав заключение своего непосредственного начальника, начальника строевой части передёрнуло в какой-то неестественной гримасе, как будто проведена шоковая терапия под очень высоким напряжением. Оспаривать решение к военкому не пошёл. Наконец-то успокоился и сник. Такова, вот, была встреча в родном Даниловском военкомате полвека назад. А справку, что я болен сыпным тифом на войне, начальник строевой части так мне и не вернул. Да и мне не была нужна. Уж очень ему не понравилась гражданская больница. Утонула она в его направлениях на комиссии. Но все данные я нашёл (удивительно сохранились), через полвека в медицинском архиве Советской Армии. Он находится в С.-Петербурге напротив Витебского вокзала. Но так везёт не каждому.

  Многие бывшие раненые, контуженые, искалеченные маются, не могут найти концов. Многие солдаты не знают номера госпиталя, номера части, где воевали, дивизии, корпуса, армии. Да ведь очень часто, не успел прибыть, осмотреться, как ранили, или убили. Даже списки иногда не успевали оформить. Прибыли ночью, а утром в атаку. Кто они безвестные, безропотные даниловские мужики и парни? Такова была судьба солдата на войне. Вот теперь ищем до сих пор, по-человечески даже не похоронили. По лесам валяются кости, - до того мы отупели и огрубели. Сеятель твой и хранитель, гонимый под Москвой Сталиным, очень плохо вооружённый. Без танковой и авиационной поддержки, со слабым артиллерийским огнём на, до автоматизма отработанную военную машину Гитлера. Потому и потери были огромны.
  Итак, радость, - две недели дома, но до дома надо было доехать, - это почти 40 километров, а дело уже к вечеру. У военкомата стояли сани, ехавшие в нашу сторону. Хозяин саней говорит:
  - Достань закурить, - довезу.
Попросил у того же начальника строевой части, т.к. познакомились "хорошо". И ведь дал папиросу "Беломорканал" (офицерам давали). Для моего ямщика (это было в конце января, начале февраля 1942 года), целое состояние и праздник. Лошадь по хорошей дороге бежала шустро, а от Середы я уже дошёл сам в наступающей ночи.
  Ну, а дома в Старове, я постепенно шёл на поправку. Хорошее, даже в войну, питание, своя корова и мясо, лёгкие физзарядки и массажи, лёгкие лыжные прогулки в лесу и не тяжёлый крестьянский труд делали своё дело. Но две недели, конечно, маловато после такого тяжёлого заболевания, без надлежащего питания, да ещё с издевательством над больным. Прав был даниловский доктор Троицкий - минимум месяц.
   Через две недели, прошедшие как один день, вновь "дезертир" является в Даниловский райвоенкомат. Конечно, к начальнику строевой части. Всё обошлось без эксцессов. С этого и надо было начинать, когда я еле живой переступил порог Даниловского военкомата.
  В свою часть я уже не попал - отправляли таких, по запасным полкам. Город Ковров - подформировал, подучил, что требуется на войне, на скудном питании без витаминов, да к лету 1942 г. маршевыми ротами, эскадронами, батареями, на фронт. Гитлер стоял от Москвы ещё совсем близко, успевший сделать крепкую оборону. Ну, а мы фортификаторов умных ещё до войны перестреляли и лихо пели: " и на вражеской земле мы врага разобьём..." Нет, на своей, - с огромными жертвами и великой трагедией.

    Но, уже стала поступать новая артиллерия, народ в тылу трудился в великой опасности. Потом, потоком пошли новые танки, самолёты. На войне стало легче. Но потери лучших солдат 1941-1942 г. были невосполнимыми. Именно к концу 1942 года в живых по даниловским деревням, ушедших солдат, осталось очень мало. Остальные прошли полмира: "если надо повторить..." - не надо повторения.
  Пусть живёт и мирно трудится даниловский мужик с топором. Пусть будет, как и в былые времена, хозяином и фермером. Будущее за ним.

С уважением Назаров А.К.
Извините за частую бессистемность излагаемого. 

____________________________________________________________________________________________________________

  <<< НАЗАД...                                                                    Оставить отзыв/комментарий

НАВЕРХ                                                                              ДАЛЕЕ>>>