Иногда спрашивают, почему вымерло Осташево? Почему вымерли соседние деревни? Как село дошло до такой жизни? Вот рассказ, хорошо все объясняющий. Вспоминает бывший председатель бывшего колхоза имени Жданова, он же совхоз "Пустыня", Бобров Владимир Николаевич. Пустыня - не шутка юмора, а обиходное название местности, соседних приходов, Ильинского и Санциловского, по существовавшему здесь монастырю.

В 34 деревнях Пустыни жило три с лишним тысячи человек. Теперь постоянно проживает двое. Бобров пенсионер. Ему восемьдесят с небольшим. Приезжает на лето из Питера. Добирается в деревню за рулем собственной Нивы. «Ездил я тут с одним охотником на овсы, в Сазоновскую сторону. Мать честная! Поля, починки – все лесом заросло. Ничего не узнаю. Свое хозяйство не узнаю, 900 гектар пашни. Чисто было, одни поля, а теперь - кустарник и лес.

Родители мои отсюда, с Ильинского, и их родители отсюда. Я учился напротив церкви, где сейчас инвалид Дормидон живет. После войны вышел указ о заселении города Ленинграда. Отец и мать уехали. Город не чужой, дед мой в него в отход ходил, пока Сталин эту лавочку не прикрыл. Шел 49-й год. Меня в этот год призвали, еще из деревни. Так вышло, что целый год службы мне не засчитали. Я ушел весной 49-го, а демобилизовался в декабре 52-го. Уехать к родителям в Ленинград было проблемой. Из армии отпускали строго в место, откуда призывали. Такое было правило. Без него бы все парни из села сбежали. При Сталине платили крестьянам не деньгами, а палками и паспортов не было ни у кого. Отец мой ходил в Ленинграде в райком, получал специальные документы и высылал в мою часть на Дальний Восток. Но вышло так, что старался он зря. Я проработал в Ленинграде ровно год. Мне не понравилось. Уехал в отпуск в деревню и остался.

Устроился слесарем по тракторам. Потом собрал себе из запчастей трактор. Стал на нем работать. Председателем тогда был неплохой мужик. При нем и совхоз организовался и трудодни отменили. Потом он исчез. У него было что-то с головой, контузия. Подрался с женой, ушел из дома и исчез. Шел 57-й год. А что делать? Нужен председатель. И вот, по моей глупости, загнали меня руководить. А мне и тридцати то не было. Пацан. Начало было такое, что страшно вспоминать. Совхоз уже организовали, влив в него 13 колхозов.

Вышло распоряжение сгонять весь скот. А куда его сгонять? Помещений нет. Кормов нет. Зима, морозы жгучие. Ужас. Представь, согнали всех овец с тридцати деревень в Лучкино. Там была рига, где до этого молотили жниво. Вот туда и определил овец. Больше некуда. Они окотились. Мяли друг дружку и ягнят. Гибли пачками. До воды оттуда было полторы версты. Каждый раз, когда овец гнали на водопой одна-другая издыхала. Телят согнали в Санцилово, в старую колхозную ферму. Определили им свободно-выгульное содержание. А там вода под горой. Стадо за неделю раскатало спуск в голый лед. Гонишь к реке – держишь за ноги, чтобы не улетели. Обратно тащили, один за рога держится, другой сзади толкает. Но этим не кончилось. Портачили так, что мне казалось, что это – вредительство. Стали догонять Америку.

Начало дали сильное. Отобрали у крестьян последние наделы и сдали к чертовой матери всех лошадей на мясо. Лошадей не стало. Только трактора. Раньше бы отвез что-то на лошадке, теперь стой в очередь на трактор. Потом кукуруза. Спустили мне план: 300 гектар. Из моих 900 гектар пашни. Приехал сектретарь райкома. «Давай сюда мерку!» Выехали в поля. Перед фермой у меня был высажен клевер. Удобно, косишь, скирдуешь и скотинка рядом. Секретарь намерял по этому клеверу квадрат. «Смотри. Клевера у тебя здесь вырастет стогов 10. А кукурузу посеешь – молоко рекой потечет. Читал в детстве про молочные реки? Вот теперь и у нас так будет. Как в Америке.» Звали этого секретаря Тупиченко. Хохол. Он и теперь жив, шлет мне на Новый Год открытки. Распахали клевер.

Посеяли кукурузу. Ничего не получили. Ни клевера, ни кукурузы. И поехали мы в зиму за тридцать верст собирать солому. Потом были тяжеловозы. Дорогущие, то ли английские, то ли какие еще. Красивые – загляденье. Завезли их в леспромхоз вывозить лес по дековильке. Это «железная дорога» из залитых льдом желобов. Ставили в нее сани и запрягали. Тяжеловозов было штук пятьдесят. А план был – ого-го! Такие воза эти бедные лошадки крутили, что к весне все передохли. До одной. Интересная у нас жизнь была. После кукурузы пошел лен. Спустили сверху план – триста гектаров льна. А здесь со льном не очень, только в нескольких деревнях его растили. Тут, в основном, яровые и клевер. Я подумал-подумал и посеял лен у тех деревень, где он до революции был. Дальние, глухие деревни. Расчет был такой, что бабушки с тех деревень за ним следить будут. Выросло все отлично. Убрали. А теребить нечем. Обещали машины – нет машин.

Прислали, наконец, из Костромы студентов. Пока все заскирдовали, выпал снег. Лен пропал. Вызывают меня в область на бюро обкома, совмещенное с комиссией партконтроля. Мне как раз тридцать стукнуло. Зеленый - еще не всех чудес насмотрелся. Приезжаем с нашим агрономом в обком. Перед входом сидят мусора с наручниками. Для острастки. Проходим мимо. Внутри очередь из таких же, прогоревших со льном бедолаг. Вызывают по одному на ковер к секретарю. Им тогда был Флорентьев, Леонид Яковлевич, будущий министр сельского хозяйства. Он потом, уже будучи в ЦК, ко мне охотиться приезжал. Флорентьев спрашивает «Сколько лет работаешь?» - «Пятый год.» - «Скидки нет. Штраф в сумме трехмесячного оклада.» Оклад у меня был 130 рублей. Но из него вычитали 30 процентов за невыполнение плана. План никогда не выполнялся. Животноводство вытянет – растениеводство подведет. Или наоборот. Потом партвзносы. Профсоюзные взносы. На руки я получал 75 рублей. А высчитывали 130 рублей. Почти полгода работал за бесплатно.

А сосед мой, Коновалов, напортачил со свиньями. Дело было весной, снег уже почти сошел, но на речке был лед, хотя посередке она уже протекла. Кормов, как всегда, не хватало. Из района распорядились: выгнать свиней в поля, чтобы они поживились корешками. Коновалов выгнал. И у него пол стада утонуло. Вызвали, как и меня в обком. Ну а что сделаешь? Кто недодал кормов? Кто дал отмашку выгонять в поле? Вся дурь шла с верхов. Мужики то были еще толковые. Кроме тех, кто наверху. Те, наверху, свою шкуру спасали. Тряслись за свои места. Возьми райкомы. Ты думаешь, они не понимали, что делается? Могли же доложить наверх. Боялись. За харчи свои боялись. И за задницы.

Приехал как-то другой Флорентьев, Анатолий. Профсоюзный руководитель. Самое начало сенокоса. Нашел меня, повез по полям. Проезжаем клевер. «Какой у тебя клевер! Завтра же начинай его косить.» А как я буду его косить, если о еще не готов? Его скосить, он свернется. Не будет ни клевера, ни коров. «Не буду косить» – «Завтра пришлю своего шофера, он проверит. Ежели не скосил, привезет тебя на бюро райкома.» Как сказал, так и сделал. Забрали меня в Чухлому в райком. Поставили по стойке смирно. «Почему не скосил?» - «Я уже объяснял вашему товарищу.» Флорентьев как попрет на меня. Я постоял, постоял, сел на стул и говорю: «Ебитесь вы все конем. Завтра сяду на трактор и поеду в поле. Ищите в председатели других дураков.» Полаяли, полаяли и отпустили. Мужики от дури такой бежали – только пятки сверкали. Оставались одни дураки да лодыри. И немного таких, как я, кто без деревни не может.

Потом, уже к концу семидесятых, пошли деньги. Все даже как будто наладилось. Жилье стали строить. Новые фермы. Телятник. Дом бригады с медпунктом и театральным помещением. Стулья в нем были, сцена, паровое отопление. Все сам сделал, капитально. Людей уже не было. В большинстве – алкоголики. Но хоть так. И только вроде пошла нормальная жизнь, может лет пять ей удалось пожить, даже уезжать вроде перестали, как все закрутилось перестройкой. В 1988-м я понял, что деньги кончились и сразу ушел на пенсию. Уехал в Ленинград. Смотреть, что будет дальше, я не хотел. И был прав. Клуб разгромили целиком, до фундамента за два года. То же с фермами. Большинство домов распилили на дрова. Громили все, как фашисты. Хуже фашистов. И ведь свои же громили. А потом уехали. К 95-му здесь уже ничего не было. Пьяницы и старушки. Вот и все.»

 https://www.facebook.com/Astashovo/posts/749788221771723:0